e3e5.com

15.07.2009 А.В.Черепков. ВОЕННАЯ БЫВАЛЬЩИНА

ВОЕННАЯ БЫВАЛЬЩИНА

57-й годовщине освобождения Ленинграда от блокады посвящается

 

 

Автор этих воспоминаний, международный мастер, заслуженный тренер России А. В. Черепков по свойственной ему скромности избегает в них любого упоминания своих ратных подвигов. Между  тем, в дни Победы и снятия Блокады Александр Васильевич носит на груди боевые награды: ордена Боевого Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды и три медали - "За оборону Ленинграда", "За освобождение Праги" и "За победу над Германией". Остальные девять правительственных наград ветеран считает менее существенными.

Низкий поклон ветеранам войны, блокадникам! Светлая память всем, не дожившим до сегодняшнего дня.

Пережив голод, холод и все невзгоды ленинградской блокады (а я с июля1941-го и по март 1942-го был в Питере), я в феврале 1942 года был призван в армию Василеостровским РВК.

Сначала меня направили в 12-й отдельный танковый полк тяжелых танков. Фактически это было танковое училище, развернутое на базе Политехнического института. После общей подготовки я должен был обрести военную специальность стрелка-радиста тяжелого танка КВ («Клим Ворошилов»). Однако после заполнения длиннющей анкеты я был вызван к комиссару полка, и он с сожалением в голосе сообщил мне, что парень я хороший, но вот анкетные данные не позволяют ему оставить меня в полку, и он вынужден отправить меня в распоряжение армейской части (то бишь в пехоту).

Претензий к комиссару у меня до сих пор нет. Во-первых, благодаря его решению я остался жив (несмотря на два ранения) после такой кровавой войны, а во-вторых, он действительно ну никак не мог доверить место в тяжелом танке человеку, только что вернувшемуся из «северной командировки» (зековское определение) — из исправительно-трудового лагеря «Сегежлаг» ГУЛАГ НКВД, к тому же имеющего родственника, осужденного на 10 лет за «агитацию против советской власти». Увы! Крестный отец моего младшего брата Николая, некто Станислав Филиппович Пилецкий, по национальности поляк (!), работавший механиком на табачной фабрике им. Урицкого, не терпел «бардака» в работе и открыто ругал и начальство, и рабочих за бестолковость и отсутствие элементарного порядка. Сам он был классным специалистом, и его уважали и терпели. Однако в 1940 г. чей-то донос сработал, и поляк, имевший родственников за границей, получил 10 лет лагерей НКВД. Я уверен, что комиссар танкового полка получил соответствующую «рекомендацию» Особого отдела о моем отчислении из полка, и зла на него не держу.

С сопроводительной бумагой я пешком (общественный транспорт в замерзшем Ленинграде не работал) направился на пр. Карла Маркса (ныне Б. Сампсониев­ский). Время было вечернее, на улицах было темно, даже черно — уличное освещение не включалось, и все окна домов, как и положено в военное время, были надежно затемнены. Безлюдье, идет обстрел города немцами из дальнобойных орудий. Пройдя под железнодорожным мостом с Политехнической на 1-й Муринский, я был вынужден забраться в парадную какого-то дома, так как парочка снарядов упала недалеко за этим мостом. Тут же я принял решение «топать» к себе домой на Васильевский, переночевать и поутру уже отыскивать эти «Московские казармы», тем более, что дело шло к ночи, а я понятия не имел, где их искать, и спросить не у кого. Утречком я нашел «место дислокации» и предстал перед дежурным лейтенантом со своей сопроводительной. Прочитав бумагу, лейтенант начал кричать, что, мол, где это я болтался так долго, что самовольная отлучка свыше двух часов в военное время расценивается как дезертирство, и что меня, как дезертира, он обязан передать в военный трибунал. Сказано — сделано, и меня под охраной отвели в помещение военного трибунала ЛВО.

Плохи были бы мои дела, если бы в процессе разбора один из судей не догадался спросить у меня, принимал ли я присягу. К моему счастью, я присягу еще не принимал, и, следовательно, судить меня, как военнослужащего, они не могли. Серьезное внушение я получил, но дело только тем и ограничилось. Кстати, хочу заметить, что военную присягу я так никогда и не принимал, хотя служил солдатом, учился на курсах младших лейтенантов, участвовал в боях, лежал в госпиталях, получал очередные офицерские звания и правительственные награды, нес службу в послевоенной Чехословакии и Австрии.

В середине марта 1942 года из ворот «Московских казарм» вышел маршевый полк (вернее сказать, батальон), отправлявшийся на Волховский фронт для пополнения рядов наших наступающих войск, стремившихся деблокировать Ленинград. Мы направлялись в 54-ю армию генерала И. И. Федюнинского, наступавшую от Тихвина. Слово «федюнинцы» у всех в городе было на слуху. Изможденные блокадники с надеждой ловили каждую передачу сводок военных действий по радиотрансляционной сети (радиоприемники население города сдало еще в начале войны).

Личный состав маршевого полка отбирался специальной медкомиссией, и явные дистрофики (а таких солдат в запасном полку было немало) в него не попадали. Мы же, отправлявшиеся на фронт, считали себя счастливчиками, которым повезло, что их не забраковала комиссия, и теперь мы попадем в «страну обетованную», где, по слухам, еды всякой навалом и еще больше!

На грузовых полуторках наше войско по «дороге жизни» было переброшено до пос. Кобона. Оттуда мы прошли до железной дороги в район Войбокало – Жихарево и сколько-то проехали по ней, после чего «проводник» (представитель 285-й стрелковой дивизии 54-й армии) повел нас лесами в место расположения дивизии. По дороге нас пытались «перекупить» в другие дивизии, поскольку при наступлении людские потери велики и возникает острая нужда в пополнении. Нам, голодным, тут же предлагалась горячая пища, колбаса, водка и т. п., но наш проводник отбил все попытки перехвата пополнения, и мы добрались до частей 285-й СД. Я попал в 1017-й стрелковый полк и уже через два дня участвовал в наступлении на д. Дубовик и был легко ранен, но остался в части.

По выздоровлении меня определили связным штаба 2-го батальона. Так решил комбат капитан Былина. Я ему чем-то понравился, он меня расспросил и, узнав, что мой отец из Белоруссии, сказал, что он сам белорус и хорошо знает г. Осиновичи и ст. Татарку, где какое-то время работал мой отец. Отныне я размещался вместе с батальонными разведчиками в их шалаше. В разведке были крепкие сибирские парни, вооруженные «до зубов». Кроме отечественных автоматов ППШ, кинжалов и «лимонок», почти у каждого был трофейный пистолет и на всех — пара трофейных «шмайссеров».

В свободное время мы частенько «спивали» украинские песни и особенно любимую командиром разведки Петром Кучменко: «Стоить гора высокая, а пид горою гай, гай, гай...» В последний раз я встретил бесстрашного командира уже дивизионной разведки в декабре 1943 г. в госпитале для тяжелораненых в Тихвине, где мы оба были «лежачими». Сумел ли выжить Петро? Не знаю...

Первую партию в шахматы на войне я сыграл с комиссаром 2-го батальона Крючковым, после чего он иногда приглашал меня на КП батальона сыграть пару партий. Играл комиссар в стиле гоголевского героя Ноздрева — с шуткой и прибауткой, не прочь был сделать два хода подряд и не обижался, когда я ему на это указывал. Чисто шахматное творчество в нашей игре отсутствовало напрочь.

Вскоре командование полка решило держать всех батальонных связных при себе. При штабе полка был создан пункт сбора донесений, где и должны были находиться по два связных от каждого батальона. Кроме беготни с донесениями (в любое время суток), мне приходилось сопровождать лиц политсостава полка или дивизии и других ответственных «поверяющих». На нашем участке фронта война приняла позиционный характер, наше наступление закончилось, и 285-я СД, как и ее сосед слева — 6-я морская бригада, — перешла к обороне. Тут я и познакомился с парторгом полка, старшим политруком Ильей Николаевичем Чупятовым. В лесисто-болотистой местности, занимаемой позициями батальона, я знал каждую тропинку, если не каждое дерево, до переднего края обороны, знал простреливаемые немцами места и опасные зоны при минометном и артобстреле и поэтому мог всегда выбрать наиболее безопасный путь к КП батальона или рот. Чупятов сразу оценил мою дотошность по части выбора пути следования и впредь во 2-й батальон ходил только со мной.

Илья Николаевич оказался любителем шахмат и стал приглашать меня в расположение политсостава полка. Когда я приходил, то в первую очередь Илья Николаевич предлагал мне поесть и никакого отказа не принимал, говоря, что им доппаек политсоставский некуда девать. Затем мы садились играть, и он подробно расспрашивал меня о шахматных чемпионах, о ленинградских шахматистах. Внимательно выслушивал мои критические замечания по ходу игры и всячески старался освоить законы стратегии и тактики шахмат. Он был единственным человеком за все время моей службы в армии, который ко мне обращался по имени и отчеству. Это был настоящий интеллигент, недаром он имел степень кандидата математических наук и преподавал в каком-то ВУЗе. Его доброе отношение ко мне я запомнил на всю жизнь. После войны я всегда поздравлял его с днем рождения, подписывая послание словами «Ваш бегунок» (а «бегунками» прозвали связных, видимо, с легкой руки фронтовых телефонистов, которые так кодировали сообщение о посылке связных).

Поскольку я «засветился» среди политсостава как сильный шахматист (еще я там часто играл с комсоргом полка Кучеренко, молодым и заносчивым офицером, говорившим, что все равно он у меня выиграет когда-нибудь), узнал обо мне и комиссар полка Галкин. И вот однажды сижу на пункте сбора донесений и перематываю обмотки на мокрых ботинках (почему-то двое-трое суток была такая суматоха и беготня с донесениями, что некогда было даже хоть немного просушить обувь). Вдруг слышу крик: «Связной 2-го батальона, к комиссару полка!» Быстро доматываю обмотки и бегом на КП комиссара полка, спускаюсь в блиндаж, докладываю: «Товарищ старший батальонный комиссар, связной 2-го батальона красноармеец Черепков по вашему приказанию явился!» На столике в блиндаже стоят шахматы, у столика два табурета. Комиссар стоя указал мне на табурет и сказал: «Садись». Мы сели, начали играть. Я выиграл. Он повернул доску и молча предложил мне начать следующую. Я снова выиграл. Слышу: «Можете идти». Я вскакиваю, прикладываю руку к головному убору и громко «рапортую»: «Разрешите идти?», следует ответ: «Идите», я щелкаю каблуками, поворачиваюсь через левое плечо и ухожу. Через несколько дней снова слышу крик: «Связной 2-го батальона, к комиссару полка!» Ну, теперь-то я хоть знал, зачем меня вызывают, а вот в первый раз было невдомек. Второе мое посещение комиссара полка было копией первого. Ничего не менялось и в дальнейшем. Я выигрывал, он проигрывал, больше двух-трех партий он не играл, затем говорил: «Можете идти», и я уходил. До сих пор я, как ни старался, не могу понять, почему он мне ни разу не сказал «здравствуй» или «спасибо» и вообще ни о чем меня не спрашивал, не могу ответить на вопрос, почему он был так мрачен и держался со мной сугубо официально. Правда, однажды я был случайным свидетелем его диалога с каким-то сержантом, которого он остановил и что-то начал ему поручать на словах. Тот сказал, что не может, так как должен куда-то бежать, чтобы выполнить приказ командира полка, но тут сержанта прервали фразой: «А я комиссар!», сказанной с таким нажимом на слове «комиссар», что каждому должно было быть ясным, что комиссар — это еще выше, чем командир. Мне как-то неприятно было это слышать.

В июле 1942 года меня отправили на курсы младших лейтенантов 54-й армии в пос. Мемино Ленинградской области. Я проходил обучение по специальности командир взвода роты автоматчиков. Режим обучения был суровым. В 5.00 подъем и в 23.00 отбой. Кроме занятий, приходилось нести гарнизонную службу. Взвод автоматчиков еще усиленно тренировали в ночном ориентировании — бег по азимуту с компасом и картой. Я-то, как бывалый «бегунок», ориентировавшийся в ночном лесу по звездам на просеках, еще справлялся с заданиями, а вот как другие это выдерживали, не знаю. Правда, не все курсанты выдержали тяготы обучения, и несколько человек сбежало к себе в часть, обратно на передовую.

В сентябре к нам на курсы пожаловал командующий 54-й армией генерал-майор Сухомлин. В нашем взводе, осмотрев нашу полуземлянку и проверив скорость построения автоматчиков, что-то рассказав коротко о военных новостях, генерал вдруг неожиданно скомандовал: «Кто храбрый, три шага вперед!» Что на уме у генерала никто ведь не знает, и посему никто из строя не вышел. Следующая фраза командующего была: «Что, храбрых нет?» Тут три человека вышли вперед и в их числе ваш покорный слуга. Негоже военному человеку трусить даже перед генералом. Выяснилось — генерал нас «пугнул», он в хорошем настроении и «шутит». Мы, правда, получили от него вопросы по тактике, с которыми, к чести нашего командира (не подвели!), справились.

В ноябре закончили учебу, получили аттестаты и звездочки на погоны. Видимо, потому, что успешно учился на курсах и ко мне присматривалось «недремлющее око», мне вдруг предложили заполнить объемистую анкету. Как мне сказали знающие ребята, это на предмет работы в органах «СМЕРШ». Я честно заполнил все графы анкеты, уже заранее зная грядущий результат. Анкету сдал в Особый отдел — ответа не последовало, и я отправился в свою часть.

Прибыв в свой родной 1017-й полк, я некоторое время был без должности и находился в офицерском резерве полка наряду с другими молодыми офицерами, выпускниками армейских и фронтовых курсов младших лейтенантов. Резервисты дежурили на НП (наблюдательный пункт) полка или батальонов, были различными поверяющими в подразделениях. Добровольцы в составе офицерской разведки ходили за «языками». Мне также пришлось бывать и в наблюдении за передним краем противника, и трижды в ночном поиске. Два раза я был в группе прикрытия и один раз «лазил» за языком в группе захвата. У немцев на нашем участке была отлаженная оборона. Минные поля, ДЗОТы, система звуковой сигнализации и светотехника при отличной связи обеспечивали надежное взаимодействие артиллерии и пехоты. Наша группа захвата была обнаружена немцами после того как мы уже переползли через немецкие противотанковые мины, наставленные ими как противопехотные, но благодаря сильным декабрьским морозам они настолько вмерзли в снег, что не срабатывали под тяжестью тела человека. Немцы беспрерывно пускали осветительные ракеты и открыли сильнейший ружейно-пулеметный огонь, а вскоре начали нас «долбать» из ротных минометов, обладавших крутой траекторией полета мины. Другие виды артиллерии нас достать не могли, так как мы были слишком близко от немецких огневых точек. Мы долго лежали в вырытых в снегу ямах-укрытиях, как в могиле. От холода беспрерывно мочились под себя. Вокруг визжали осколки мин, но опасаться нам следовало только прямого попадания. Когда старший группы лейтенант Спажев (вологодский или архангельский товарищ) дал сигнал на отход, наши маскировочные халаты уже превратились в ледяной панцирь. Мы выходили к нашей обороне под беспокоящим, «слепым» ружейно-пулеметным огнем, но никто на это внимания не обращал. Огонь не прицельный и ладно, тут от холода «мама» не произнести, ноги едва идут, да и «панцирь» звенит.

12 января 1943 года началось наступление наших войск Ленин­градского и Волховского фронтов, упорно, с боями продвигавшихся навстречу друг другу. Это была знаменитая войсковая операция «Искра». Главная задача операции — прорыв блокады Ленинграда — была успешно завершена 18 января, когда в Рабочем поселке # 1 встретились наступавшие героические воины двух фронтов.

Мы же на своем участке вели активные боевые действия, имевшие целью сковать резервы гитлеровцев, чтобы они не были переброшены к линии прорыва.

В январе же 1943 г. я получил должность командира взвода в роте противотанковых ружей. Пришлось капитально изучить матчасть ружей — однозарядного ПТРД (Дегтярева) и 5-зарядного полуавтомата ПТРС (Симонова). Мой второй взвод занимал оборону на танкоопасном направлении. Командиром 1-го взвода был лейтенант Василий Александрович Вагичев, 3-го — лейтенант Холхоев.

Первое время мы с Вагичевым размещались на КП командира роты ПТР капитана Лягина. Здесь мне часто приходилось играть в шахматы и с Лягиным и с Вагичевым, но поскольку силы были не равны, я вскоре стал с ними играть, не глядя на доску. Они, конечно, путались в нотации, спорили между собой, и мне не раз приходилось оборачиваться и исправлять положение фигур на доске. Очень упорные это были шахматисты, особенно Вагичев. Мне он запомнился тем, что являл собой образец строевого офицера: всегда выбрит, подтянут, в начищенных сапогах, с командным голосом; он строго следовал уставам СУП и БУП (знаменитые строевой и боевой уставы пехоты), и порядок и дисциплина в его взводе были у всех на виду.

Поскольку немецкие танки на нашем направлении не появлялись, рота ПТР использовала свои ружья для стрельбы по амбразурам ДЗОТов, а также и по воздушным целям со специальной установки. По просьбам «стрелков» командование полка давало распоряжение командиру нашей роты на подавление огневых точек противника. Командир вызывал меня (или другого ком­взвода) и отдавал соответствующий приказ. Обычно я брал пару расчетов с ружьями-полуавтоматами (ПТРС). Мы выползали поближе к цели, маскировались, выбирали момент, и каждый расчет выпускал по обойме (5 бронезажигательных 12,5-мм «снарядов») в амбразуру надоевшей стрелкам огневой точки немчуры. На саму стрельбу и сбор стреляных гильз (ценный цветной металл) отводилось не более двух минут, после чего мы быстренько «сматывались», не дожидаясь ответного минометного огня. Правда, уйти от артобстрела  удавалось не всегда. Такими были наши боевые будни.

Весной по всей линии переднего края началось усиленное строительство оборонительных сооружений под лозунгом: «Надежная оборона — залог успешного наступления». Где-то в мае или июне к нам в дивизию пожаловал министр обороны маршал С. К. Тимошенко. Старый кавалерист прискакал в наш полк на коне и, как сообщало «солдатское радио», всыпал 10 суток домашнего ареста коменданту дивизии за то, что тот не выдерживал нужную дистанцию сопровождения. Его визит был всеми расценен как подготовка активных боевых действий на нашем участке. И правда, недели через две целая группа генералов прибыла к нам на передний край обороны. Такого, знаете ли, свет не видывал. К нам на передний край и командир полка-то не заглядывал, а тут целый синклит! Направились они в мою сторону в сопровождении нашего комдива, комполка и других старших офицеров. Я быстро сориентировался, выбрал в группе генерал-полковника и, дав команду «смирно», по уставному подбежал к генералу и отдал четкий рапорт: взвод занимает квадрат обороны такой-то с задачей прикрыть танкоопасное направление со стороны поселка Мягры, личный состав занят тем-то, докладывает такой-то. Все сошло гладко, и мои начальники были довольны.

 

                                                  

После летних боев местного значения в сентябре армии Волховского фронта генерала армии К. Н. Мерецкова начали общее наступление в направлении Октябрьской железной дороги. Наша дивизия в очередной раз наступала на д. Дубовик, где на знаменитой поляне «С» лежало немало костей наших воинов, погибших в неподготовленных и плохо обеспеченных артподготовкой атаках. В первые часы боев был ранен в голову командир 1-го взвода В. А. Вагичев. Я видел, как, придерживая каску рукой, он перебирался через маскировочный забор с «нейтралки», кровь из-под каски уже залила ему гимнастерку, сбоку поддерживал его санитар. Тогда я не мог знать, увижу ли его еще.

В этих боях я принял командование ротой ПТР, так как моего капитана Лягина отозвали в оперативную группу штаба дивизии. Не буду останавливаться на дурацких приказах некоторых «командиров», привыкших командовать по телефону и, не владея обстановкой, кричащих в трубку: «Давай вперед!.. Собери оставшихся бойцов и возглавь атаку», и тому подобное. Как будто можно с противотанковыми ружьями на плечах идти в лобовую атаку! Если на убой, то можно... Короче, деревню Дубовик мы не взяли и передвинулись на левый фланг наступления, где наметился успех у других дивизий армии.

13 октября в боях в направлении ст. Чудово я был тяжело ранен в обе ноги и спину. В одно мгновение подо мной была лужа крови — это многочисленные осколки мины перебили бедро правой ноги и поранили бедренную артерию. Теряя сознание и постепенно освобождаясь от каски, пистолета, планшета, бинокля я полз то на животе, то на спине к проходу в немецком проволочном заграждении, за которым был наш передний край. Санитары не сразу подобрались ко мне из-за высокой плотности огня немцев. Не помню, как мне наложили шину на правую ногу, перевязали артерию да забинтовали спину.

Очнулся в конной повозке. Старичок (как нам казалось) ездовой вез меня и еще одного лейтенанта через гать, настил в болоте, и тряска ощущалась очень болезненно. Мы с лейтенантом беспрерывно ему кричали: «Стой, такой-сякой, умрем — дальше не поедем». Старик плакал и говорил нам: «Лейтенантики, вы же кровью истекаете, я же вас не довезу, потерпите Христа ради!» Мы кричали снова: «Врешь, стой, такой-сякой, умрем здесь!» Старик, царство ему небесное, довез нас до полкового пункта медпомощи. Я снова потерял сознание, но слышал, как надо мной кто-то сказал: «А, это лейтенант Черепков, он в шоковом состоянии, не выживет». Видимо, из упрямства я в тот момент подумал — врешь, выживу!

Нас погрузили в «студебеккер» и быстро отвезли в 745-й полевой госпиталь. Я первым лег на операционный стол. Доктор Беленький (эту фамилию я буду помнить до конца дней) меня прооперировал и спас мне жизнь. Десять суток я не спал, несмотря на морфий, так как лежать на спине и на правом боку не давали раны, и я лежал в основном на животе, иногда стонал, просил перевернуть на левый бок и обратно. Тампоны в ранах, мучительные первые перевязки, беспрерывные переливания крови... Из 745-го ХППГ я на пароходе был доставлен в офицерский госпиталь на о. Октября, что на реке Волхов. Помню, что там врач интересовался у меня, почему я такой холодный и зеленый, как лягушка... Из этого госпиталя в ноябре я был отправлен санитарным самолетом ПО-2 в г. Тихвин. В этот самолетик носилки с ранеными ставились прямо в фюзеляж (брюхо самолета). По-моему, помещалось четверо носилок в два яруса. В профилированном госпитале в Тихвине я со своей загипсованной ногой прошел основное лечение, естественно, играл и в шахматы и даже заимел двух «учеников», которые яростно сражались между собой, внимая моим советам. Наконец я поездом был отправлен в Вологду, а оттуда в г. Сокол Архангельской области, где пробыл до выздоровления, отлежав в госпиталях шесть месяцев.

За это время Ленинград был полностью освобожден от блокады. Волховский фронт был ликвидирован за ненадобностью, и мой путь лежал в отдел кадров Лен­фронта. Из офицерского резерва 59-й армии в апреле 1944 г. я после переговоров со спецкомиссией ОК 59-й армии принял предложение занять должность командира взвода 15-й отдельной штрафной роты. Но об этом нужен разговор особый.

Закончил я войну в Праге 9 мая 1945 года. О всеобщем ликовании пражан написано немало. Я могу только сказать, что улицы там были перегорожены столами с закуской и  вином, в проезжающие машины бросали всяческое угощение; я был снят с велосипеда, на ходу побрит и немало «выпит». «Наздар руда армада!» — эту здравицу слышно было весь день. Такого ликования народа я никогда и нигде больше не видел.

После расформирования части был в офицерском резерве армии. Выполнял отдельные поручения: был инспектором по перезахоронению останков наших воинов на территории Верхней Силезии, сопровождал в качестве командира роты охраны колонну из остатков расформированных частей армии в Львовский военный округ, какое-то время был в Австрии в Центральной группе войск, а в августе-сентябре 1945 г. «застрял» на курсах усовершенствования офицеров пехоты Кубанского военного округа. Откуда и демобилизовался в феврале 1946 г.

С декабря 1949 г. я стал работать тренером в Ленинградском Дворце пионеров, где шахклубом руководил будущий заслуженный тренер СССР В. Г. Зак, который и пригласил меня туда. До этого я работал в Ленгоруправлении трудовых резервов инспектором по ДСО «Трудовые резервы». Естественно, я был членом этого общества, и В. Г. Зак вместе со своими воспитанниками — В. Корчным и Б. Спасским — тоже оказались членами «Трудовых резервов». Мы с Заком очень хорошо контактировали друг с другом, и он мне при случае препоручал опеку над ребятами. Я ездил с ними на соревнования Центрального совета общества и т. д. Потом Зак убедил меня бросить работу в «Трудовых резервах» и перейти на работу во Дворец, что я и сделал.

О своей работе во Дворце пионеров можно писать много и долго, но лучше пусть это сделают другие. Однако один эпизод я должен осветить, так как он связан с военным временем. Итак, в начале 70-х годов во время очередного набора новичков на отделение шахмат я, просматривая «абитуриентов», обратил внимание на мальчика со знакомой фамилией.

— Повтори, — говорю, — как твоя фамилия?

— Вагичев Андрей, — отвечает мне пацан.

Я смотрю — глаза у него ярко-голубые, да и вся стать — ну просто вылитый мой фронтовой товарищ. Я ему говорю:

— Раз ты Вагичев, то ты принят и будешь заниматься у меня, только скажи мне — отец твой воевал под Ленинградом?

Парень пожимает плечами и говорит неуверенно:

— Не знаю.

— Узнай, — говорю, — и на следующем занятии мне расскажешь.

Но нужного ответа я от него не получил. Парень сказал, что вроде его отец нигде не воевал. Я снова его спрашиваю:

— Ты Вагичев?

— Да, Вагичев, — отвечает.

— Отец твой — Василий?

— Да, — отвечает.

Ничего понять не могу. И глаза, и вся стать парня, и фамилия, и отчество — и все не так. И вот наступил момент истины.

В один из майских дней мне позвонила одна наша фронтовичка и сказала, что она нашла моего однополчанина и назвала фамилию Вагичева, одновременно пригласив на встречу однополчан на Марсовом поле. Тут я и встретился со своим живым фронтовым товарищем. После объятий и кратких расспросов я ему рассказываю о непонятном мне случае с моим новым учеником. Говорю, что он точная его копия, но никак не признается, что его отец воевал. Василий Александрович расхохотался:

— Да ведь это внук мой Андрей!

Вот какие сюрпризы преподносит жизнь. Нарочно не придумаешь. А я, конечно, хорош гусь, ну что мне стоило поинтересоваться отчеством отца — и все бы встало на свои места, я бы понял, дурень, что времени-то прошло много-много и искать надо уже не сыновей, а внуков.

Вот так молодость берет свое, но и старость, к сожалению, берет свое.

 

P.S. Недавно я похоронил своего боевого друга и товарища. Лежит мой Василий Александрович Вагичев на городском кладбище в Новой Ладоге, где он неоднократно избирался  депутатом Совета. Я со всей его семьей, родственниками и Андреем, конечно, помянул мужественного защитника Ленинграда. Местный военкомат поставил памятник на его могиле. Еще одним Солдатом Великой Отечественной войны стало меньше. Мир праху его.

"Шаматный Петербург" №1 (19) 2001



   Главная  О компании  Статьи по разделам  Лучшие партии месяца  Творческие обзоры  Портрет шахматиста  Интервью  Закрытый мир  Архив Новостей  Гостевая книга  Ссылки