24.12.2005
А МОЖЕТ БЫТЬ, И НЕ РЕКА
...И был день пятый. Суперфинал первенства России по шахматам обрел своего единоличного лидера. Им стал Сергей Рублевский.
Хочу рассказать одну пограничную историю с цитатой в самом конце.
Дело было поздним вечером, кажется, после третьего тура. Но не суть важно. У Сергея кончились деньги на мобильном телефоне, требовалось срочно купить новую карту, а в окрестностях ЦДШ, как назло, нужной не было. Я же знал один хитрый подземный переход на Новом Арбате, где всяких карт – каждой твари по паре. Наверняка нужная бы нашлась, и я взялся проводить Сергея.
Заходим в переход, подходим к тому самому ларьку. Ну, вы понимаете: ларек – не магазин, в него не зайдешь, не приценишься, не пощупаешь понравившуюся вещь (в нашем случае – телефонную карту). Можно только просунуть голову в дырочку – в окошко, где сидит тетка, которая продает карты. Головы, точнее сказать, лица – что у Сергея, что у вашего специального корреспондента – такие, что в окошко не очень-то пролазят. Застревают на полпути к товару. Поэтому общение с теткой происходит на довольно-таки дипломатичном расстоянии.
Тут Сергей делает вещь неграмотную в принципе, а в Москве – особенно. Он сперва заносит сумму (в дырочку), а уж затем выясняет качество товара: пытается понять, подходит ли московская карта для его казанского телефона. Тетка говорит: «Не знаю и знать не хочу», потому что ситуация для нее выигрышная, как за ход до линейного мата. То есть деньги (530р.) уже у тетки, а карта – еще у тетки. А в дырочку, чтобы отнять деньги и начать торговлю сызнова, наши рожи не пролазят.
Я понимаю, что настала пора проявить чудеса московского гостеприимства. И говорю тетке: «Вы нам дайте посмотреть, что на обратной стороне карты написано. Там обычно информация написана, для каких регионов карта подходит. Мы же, – говорю, – не бандиты какие-нибудь. Мы же вас обмануть не хотим совсем».
И вижу – по лицу тетки проскочила мысль, без слов, но очень понятная. «А кто вас разберет», – совершенно точно подумала она. А может, она даже подумала не «кто», а «что». И тоже из трех букв, кстати.
Небольшой цугцванг. Сергей посмотрел на меня, я на него. Оба молча пожали плечами: да, на студентов консерватории мы не похожи. Что в профиль, что в анфас. Патовое положение: пока что 530р. плочено только за то, чтобы насладиться беседой с теткой. Практически уже ночью, в ларьке, в подземном переходе на Новом Арбате.
И далее такая сцена, что будь рядом фотограф – он бы не пожалел пленки.
Значит, так. Тетка берет миниатюрную карту ВСЕМИ ДЕСЯТЬЮ ПАЛЬЦАМИ. Переворачивает ее, чтобы обратная сторона, на которой написана информация, оказалась в дырочке. И говорит: «Читайте, а я буду держать!!!»
– Во дает, – сказал Борташевич, нагибаясь к осколку зеркала, – во дает! Будка у меня действительно штрафная, но перед законом я относительно чист.
Сергей Довлатов «Зона»
Почему эту историю я назвал пограничной? Потому что не знаю, обидится ли на меня Сергей или не обидится. Надеюсь, что все-таки не обидится. Но ситуация, говоря откровенно, на грани...
А в самом деле, как должен выглядеть шахматист? Ну, скажите, как? Я почему-то уверен, что в поисках нужных слов и описаний вы очень быстро свернете на поиск «от обратного». То есть, шахматист должен выглядеть не как гроссмейстер Х, и не как гроссмейстер Y, и не как гроссмейстер Z. Те – «не похожи».
Это понятно. А кто похож? Шахматист – он должен выглядеть как кто?
Вообще, я понял, что сделал большую ошибку в своих предыдущих репортажах. Господин Диктофон, как записывающее устройство, может запечатлеть лишь, кто что сказал – не более. А ведь наверняка интересны и всякие бессловесные нюансы: кто как сидит, кто на кого смотрит или, наоборот, отвернулся. И даже кто в чем одет. Да?
Должен признаться, что наблюдение за игроками меня по-настоящему завораживает. Помните, я вам рассказывал, что в турнирном зале нет мониторов? И положение на досках (если только не запомнить заранее) можно лишь угадать, но не рассмотреть как следует. И даже ходы – какая фигура ходит, видно, а с какого поля на какое – уже не вполне.
Ну и пусть. Для зрителя, лишенного всякой связи с доской, игроки превращаются в артистов, ходы – в реплики, шаги на сцене игрового зала – в мизансцены. А ординарных актеров – и ординарных лиц – на этой сцене за самым малым, может быть, исключением, и нет.
Крамник – вот кто в первую очередь припоминается, когда пытаешься описать того, кто должен выглядеть «как шахматист». Он какой-то нездешний, Владимир Борисович – не в потустороннем смысле, а в самом что ни на есть житейском – как типаж. В прежние времена такой тип лица назвали бы: «несоветский»; как назвать сейчас? «нероссийский»? – нет, не звучит. Но, вглядываясь в его лицо, невольно думаешь: этот либо здесь не живет, либо только что приехал. Такой не будет говорить «ку» первому встречному эцилопу с мигалкой. И приседать перед карликами в малиновых штанах тоже не будет. Породистое лицо у Владимира Крамника, иначе не скажешь.
Крамник похудел, заметно, но не болезненно. Напротив, я вспоминаю Крамника 11-летней давности, в Москве, на «Кремлевских звездах» – вот тогда можно было сказать, что он болезненно одутловат; вид у него был отекший: он непрерывно курил, в кулуарах говорили, что Владимир стал то ли любителем, то ли ценителем алкоголя – даже если это и сплетня, само его лицо давало повод для сплетен.
Нынешний Крамник худ. Одет демократично – я бы сказал, с избытком, если бы не видел, как одевается лорд Портмен. На портменовском фоне те джинсы и свитер, в которые чаще всего облачается Крамник – верх дендизма. Почти всегда небрит и почему-то непричесан – по крайней мере, макушка его примята, как если бы он только что оторвал голову с подушки и забыл провести по волосам щеткой.
Но главное – это, конечно же, его пальцы. Если б вы видели, какие у Крамника фантастические пальцы! Тонкие, длинные – должно быть, он очень красиво переставляет фигуру с клетки на клетку, но чтобы это проверить, нужно, как минимум, оказаться по ту сторону доски. Такие пальцы могут принадлежать – кому? пианисту, горшечнику, поэту. Правда, поговаривали, что у Рихтера – величайшего пианиста всех времен – пальцы были короткие и толстые, как сосиски. Так говорил, к примеру, Андрон Михалков-Кончаловский; сам Рихтер эти слова с негодованием отвергал.
Издалека Крамник выглядит много моложе своих тридцати; вблизи – пожалуй, нет. Все-таки и по этим джинсам, и по этой неприглаженной макушке угадывается человек внесемейный, без заботливого женского тыла. В отличие, кстати, от Свидлера – тот, если только это слово не покажется ему обидным, выглядит мужчиной холеным. И серьги в ухе Петра, кажется, больше нет – в отличие, думаю, от выглаженного женой носового платка в кармане. Глава семейства может быть и с серьгой – но может и не быть. Для отца двух детей это более не предмет первой необходимости.
Крамник, бесспорно, похож на «шахматиста» – но еще больше не похож. Больше всего он напоминает аристократа – не очень счастливого аристократа, может быть, графа или барона из метрополии? короче говоря, человека с титулом и деньгами, но при этом понявшего, что кроме титула и денег, в жизни есть другие, гораздо менее разрешимые проблемы.
Морозевич – вот тот, кто еще больше, чем даже Крамник, может быть взят как образец для «шахматиста». Действительно, очень похож – именно его должны были бы делегировать к Никасу Софронову участники Суперфинала, если бы прославленный живописец задумал бы нарисовать картину «Шахматист».
И все же сходство не абсолютно. Морозевич, если хотите знать мое мнение, более чем кто бы то ни было на этом турнире, подходит под описание Творца – не в религиозном смысле, а как звание, которым мы увенчиваем любого незаурядного деятеля искусств. «Ты гений», – говорим мы в подобном случае – если хотим поерничать; «ты Творец», – говорим, если искренне восхищаемся сделанным. Морозевича, без риска проиграть спор, можно на пари приглашать в незнакомую компанию, объявляя: «Вот знаменитый художник-авангардист такой-то» или «Вот наш самый талантливый композитор», – ни один из присутствующих не догадается, что его разыгрывают.
Морозевич порывист и нервен – нервен в каждом своем жесте, в каждой фразе. Комментируя победу над Волковым и по привычке растягивая гласные, он комментарий к очередному неудачному ходу своего соперника начал словами «Полная за-а», – и я пригнулся: в зале сидели Постовский и Тихомирова, другие старейшины отечественного шахматного движения. Ничего, обошлось, имелось в виду лишь «полное закрытие вертикали» или что-то в этом роде, но я бы не удивился, если бы Александр и в самом деле в порыве неконтролируемого всплеска эмоций высказал о ходе все, что думает – не разнося слова на цензурные и не очень.
К Морозевичу нельзя относиться нейтрально; нейтральность отзыва о нем доказывает лишь то, что сам отзывающийся не стоит никакого внимания. Всякие полутона, уклончивые ответы по отношению к Александру выглядят фальшиво. «Я не знаю, как я к нему отношусь» – знаешь, голубчик! «Я еще не решил, нравится ли мне его творчество или нет» – давно решил! Гроссмейстеры старшего поколения видят в нем некую антикомпьютерную панацею, что-то вроде «наш ответ Кемпелену». Другие, напротив, находят его стиль вычурным – и проецируют вычурность стиля не только на ходы, но и на манеру изъясняться, ходить, смотреть, думать.
Я очень удивлюсь, если окажется – может быть, спустя 10 лет или все 20 – что Александр пробовал реализовать себя только в шахматах. Даже если шахматы – его главная страсть (в это я готов поверить безоговорочно) – он наверняка попытается – если уже не пытался – проверить, как парадигмы шахматного мышления можно применить – в чем? в живописи, может быть, в графике? Может быть, в написании книг, скорее всего – учебников? В каком-то таком роде искусств, которое требует биполярности: да/нет, черное/белое, свет/тьма и т.д.
Звягинцев – вне всякого сомнения, гофмановский персонаж. Он оттуда, из придуманной немцами картины романтического двоемирия – студент, натыкающийся на все предметы подряд; смотрящий слепо и жалобно – и видящий то, чего обыватель никогда не увидит. Враждебный этому миру, беспомощно разводящий руками, но этими же руками отворяющий двери в иномир – и в иномире он магистр, и войти в иномир не помогут ни деньги, ни связи, ни понятия конкретные и реальные...
Мы действительно знакомы тыщу лет, но, во-первых, я давно его не видел, не разговаривал с ним; а, во-вторых, таким я не видел его никогда. В светленьком пиджаке (я бы сказал – «пиджачке», если бы это опять-таки не испортило мои с ним отношения), с хохолком на голове и этим безумным вроде бы взглядом... Не поверх тебя, нет – а будто бы ты уже внизу, а он взлетел и смотрит на тебя как на точку с высоты то ли птичьего, то ли вообще не пойми какого полета. Сверху вниз. «Вадим, ты где?» «Да-да. Да-да». «Вадим, а если соперник сыграл бы вот так?» «Хорошо. Хорошо».
Так должен выглядеть «настоящий шахматист»? Тогда, пока не поздно, надо изъять из продажи все шахматные книги. Потому что не станет пекарей и лекарей, фрезеровщиков и работников депо. Все станут только летать – причем, не пристегнув ремни.
Вадим – наша Чайка по имени Джонатан Ливингстон.
Мотылев – обратный персонаж; очень собранный, твердо, обеими ногами стоящий на земле. И одежду выбрал себе под стать – стилизованный френч, и весь он строгий, подтянутый, абсолютно безукоризненный. Плакатный юноша – ни единой маргинальной черточки. В советские времена – если, конечно, анкета «чистенькая» – он бы сделал комсомольскую карьеру, причем даже против своей воли. В строгих мальчиках с одинаковыми «дипломатами» угадывались несостоявшиеся поэты, музыканты, скульпторы. Их, как это тогда называлось, «выдвигали» – они задвигали свою неповторимую человеческую природу, становясь теми, кем их хотела видеть Партия, – передовым отрядом советской молодежи.
Времена не те, и партия – прошу прощения за дешевый каламбур – не та. Теперь не «выдвигают» – и в этом смысле не ломают. Саша может стать тем, кем он хочет – но чего он хочет на самом деле? И каким он видит свой путь? Чем больше я на него смотрю, тем больше он напоминает мне ученика-отличника, искренне убежденного: надо лишь твердо вызубрить урок, и будет пять. Пять действительно будет – но выиграет тот, у кого выпадет девятнадцать.
Так что нужно Саше – Красный Диплом или Большой Куш? Если второе, то ему придется не вызубривать правила, а придумывать для них исключения.
Саша Мотылев не подходит на роль «настоящего шахматиста». Он более всего похож на замечательного молодого человека. Да причем здесь похож! – он и есть замечательный молодой человек. Но «хороший человек – это не профессия», – как говорил мой первый тренер, год за годом с неизменным постоянством нарушавший сразу несколько статей Уголовного кодекса РСФСР.
«Путь хорошего человека» – плохой путь наверх. Мало чистить зубы два раза в день – надо их показывать. Иногда и в оскале.
А Бареев – в неброском, но наверняка добротном костюме, с ничем не примечательными, но при ближайшем рассмотрении умными и волевыми чертами лица – напоминает разведчика. Ша-пи-она. Или не шпиона, а совсем наоборот: клерка. Всеми уважаемого столоначальника, сурового, справедливого, не берущего взяток, не терпящего опозданий от подчиненных. Евгений Ильгизович еще всеми нами покомандует, помяните мое слово – и горе тому, кто придет к нему с бумажкой на подпись. Подпись-то он получит – в полном соответствии с законом и установленным порядком – но седых волос у просителя изрядно прибавится.
Когда-то, когда кашпировские и прочие чумаки были в самом фаворе, у жены Кашпировского спросили: «Правда ли, что ваш муж посмотрит на женщину – и та пойдет за ним, не задумываясь?» «Правда, – ответила жена, – но с одной оговоркой: он не на каждую посмотрит». Евгений Ильгизович, без сомнения, добьется успеха в любом деле, которое он себе выберет – но он, как вы уже поняли, не всякое дело выберет. Почему он когда-то выбрал шахматы – на этот вопрос может ответить только он сам. Почему он прилагает усилия, чтобы теперь с практической игры соскочить – и на этот вопрос никто из посторонних не даст правильного ответа.
Евгений Бареев – вещь в себе; «настоящий» же «шахматист» предположительно – существо распахнутое, смотрящее на мир доверчиво и кротко. Нет, Бареев не похож на «настоящего шахматиста».
А Рублевский похож на реального бизнесмена. В меру честного и в меру ловкого. В меру удачливого и в меру богатого. В меру своего и в меру твоего. В меру открытого и в меру закрытого. В меру искреннего и в меру умного. Продолжать или достаточно?
Тетка в лотке не признала в нем шахматиста. Она, небось, думала, они все доходяги. Интеллигенты в очках и шляпе. А к ней в окошко заглянул – конкретно Сергей Рублевский.
Лидер Суперфинал первенства России, между прочим. И никто – ни одна живая болельщицкая душа – не удивится, если Сергей выиграет Суперфинал. По праву выиграет, без подстав и прочих побочных эффектов.
Потому что никто не знает, каким должен быть настоящий шахматист.
Умирает престарелый раввин.
Обступившие его ученики, желая услышать последнее наставление, задают вопрос: «Что такое жизнь»? И собрав остатки сил, учитель шепчет: «Жизнь – это река».
Мудрое изречение, передаваемое благоговейным шепотом из уст в уста, достигает слуха толпы, собравшейся у входа. Но вдруг случайный прохожий задает вопрос: «А почему река»?
Вопрос возвращается к смертному одру по той же цепочке. Самый приближенный ученик, трепеща от неслыханной дерзости, наклоняется к старцу, который, кажется, уже перестал дышать.
– Почему река, ребе?
– А может быть, и не река, – отвечает раввин.
И испускает дух.
Гия Канчели «В диалогах»
На этом у меня всё. Те, кто ожидали очередного отчета о туре – не волнуйтесь, отчет записан господином Диктофоном в лучшем виде. Там комментарии Морозевича – к партии с Волковым, Рублевского – к партии с Мотылевым, Крамника – к партии с Томашевским. Кроме того, записаны интервью с Митей Яковенко, Катей Лагно и Евгением Андреевичем Васюковым.
Будет выходной день – и дадим все эти важные материалы в эфир. А пока – ничего страшного, маленький рецидив графомании. Потому что выше моих сил – четыре дня подряд говорить о хороших и плохих ходах, и ни слова не сказать о людях, которые эти ходы делают. Все-таки ведь будет ход сильным или слабым, зависит прежде всего от того, кто этот ход делает, правда? Я тоже так думаю.